Поколение тридцатилетних

[VASSASTAR 18]

Почитал намедне статью о современных писателях, возможно чего-то не понимаю. Молодежь! Есть по этому поводу какие-либо мысли.

В в конце обзора ссылки на интервью этих "писателей".

Статья. Ленин, кладбище, секс

Вадим Левенталь /28 января 2011

Поколение тридцатилетних не корчится безъязыким, у него есть свои писатели. Среди тех, кто родился в 1980-м (плюс-минус год) — по крайней мере два десятка относительно известных литераторов. Кто-то дебютировал уже почти десять лет назад, кто-то до сих пор не может напечататься; кто-то успел отметиться в шорт-листах престижных премий, кого-то знают лишь в узком кругу единомышленников.

Сергей Шаргунов, «Птичий грипп»

Василий Авченко, «Правый руль»

Александр Снегирев, «Нефтяная Венера»

Владимир Лорченков, «Прощание в Стамбуле»

Наталья Ключарева, «Россия: общий вагон»

Ксения Букша, «Inside Out»

Сергей Шаргунов, «Птичий грипп»

<…>

Мила проснулась в слезах.

Она лежала и беззвучно плакала...

Заворочались, громко восклицая, и сразу продолжили игру обе дочки.

Мила встала, отворачиваясь от них, размазывая неподконтрольные слезы. Она закрылась в ванной, где хорошенько высморкалась и ополоснула лицо и шею холодной водой.

Когда она вернулась в комнату, девочки странно присмирели.

Обе сидели на диване, замолчав и прижавшись друг к другу, а две пары глаз были расширены.

— Ну что еще? — Почему-то Мила вообразила, что одна проглотила иголку по совету другой. — Что с вами? Не молчи, дрянь! — В минуты тревоги она обращалась к ним как к единому целому.

— Дядя летал...

— Дядя летал, все измелькал...

— Дядя Ленин...

— Как полети-и-ит!

Из сбивчивого повествования дочерей она восстановила для себя случившееся: бумажная картинка с Лениным, приколотая к шкафу, сорвалась с места, сделала несколько кругов по комнате и прикрепилась обратно, так что кнопка опять вонзилась в дерево.

Портрет был вырезан Милицией из советского букваря. Ильич в профиль с поднятой головой в кепке, сощурив глаз, любовался на тройку наливных снегирей, под которыми прогибалась, роняя снежный ворох, ветка. Это была иллюстрация к занимательной, пронзительной, как птичье пение, истории. «Ленин и снегири».

Милиция подошла к шкафу.

— Врушки, — махнула она рукой. — Идем обедать... В кого это вы у меня такие фантазерки?

Все в картинке на шкафу было по-старому. Мила скользнула по бумажке глазами, но жажда чуда заставила ее помедлить и пощупать воздух ноздрями. Аромат! Придвинула нос ближе и отшатнулась.

Ленин жасминно благоухал, а вся бумажка была засеяна мелкой и жирной россыпью золотистых капель. Мила знала от тети-монахини, что такое мироточение. К приезду мужа она заметила еще одно чудо: грудь у снегиря, сидевшего на самом краю ветки, переливалась яркой каплей крови.

Вскоре слух о чуде, случившемся седьмого ноября, облетел публику. Многие ерничали, предположив, что это проделки скучающей большевички — кровь менструальная, а благоуханные капли из дезодоранта. В популярной московской газете появилась карикатура: девица в длинной юбке и комиссарском шлеме размахивает тампоном на веревочке и тюбиком туалетной воды. А один митрополит требовал привлечь Огурцовых к суду «за кощунный подлог».

На следующий день после публикации карикатуры ее автор попал в позднее метро, на пустой эскалатор, и тот порвался. Распахнулась пропасть. Черный от мазута, искалеченный стальными зубцами, пассажир был извлечен с кровавыми обмылками рук... Спустя неделю митрополит освещал станцию «Римская», но не успел он взмахнуть кропилом — прямо над его головой лопнула шаровая лампа. Смяв митрополитский белый клобук, крупные куски стекла повергли старика на мраморный пол.

Мила освободила шкаф от лежавших и висевших в нем тряпок, и отныне он предназначался исключительно для маленького квадрата бумаги. Чудо неожиданно примирило Огурцова с матерью, она даже забирала у него на целые недели дочек, чтобы те вдруг не навредили картинке.

Сны про Ленина снились Милиции часто, некоторые она смогла опубликовать в газете «Завтра» и получила яростный отклик — Ленин снился всем! И больше — творил чудеса. За месяц Милиция подготовила толстенный сборник «Чудеса Ленина». Люди всей Земли получали от него помощь. Было несколько историй советского времени: женщина из Улан-Удэ, умиравшая от рака, в Мавзолее ринулась к закрытому гробу, прикоснулась губами, ее оттащили, но она уже исцелилась. Еще раньше на похоронах Владимира Ильича от проказы вылечилась делегация крестьян. В 1958 году неуспевающий школьник из Нижнего Тагила поцеловал значок октябренка с кудрявым агнцем и попросил: «Я хочу получать, как и ты, одни пятерки!», и на следующий день никто не мог понять, откуда в его голове взялись феноменальные знания. После взрыва на Чернобыльской АЭС смертельная радиация царила всюду, датчики зашкаливало, но около памятника Ленину воздух был живительно чист. В 1991 году в городе Ельце после демонтажа памятника вождю контур тела с воздетой рукой волшебно соткался из воздуха и радужно колебался целый день. Рассказывали, то же самое было в 1941-м, когда Ленина низвергли вошедшие в Елец немцы, которые долго расстреливали из автоматов приведение-радугу...

Конец Советской страны не остановил чудеса. Вождь приснился мятежному чечену Дудаеву накануне гибели, снял кепку, наклонил лысую голову и спросил, как живой: «Джохаг’чик, пог’а в путь-дог’оженьку?» Вождь приснился единственному выжившему жителю московского дома, взорванного террористами, и подмигнул: «Смерть — это только переход». Спасшийся калека предполагал, что Владимир Ильич явился всем жильцам дома, потому что среди оглушительного взрывного распада, улетая в тартарары, он ясно слышал крик разбуженной смертью жены:

— Ленин!

<…>

Василий Авченко, «Правый руль»

<…>

Я расскажу тебе о крае, в котором ты очутилась, когда тебя, всю в белых надписях толстым маркером и в соляном налете от залетавших на палубу волн, выгрузили на причал, где стояли высокие люди со странными лицами. Если бы ты могла вглядеться в правый нижний угол карты той территории, которую раньше обозначали гордой и даже грозной аббревиатурой «СССР», а теперь унизительно называют «постсоветским пространством», я бы показал тебе небольшой продолговатый отросток суши на крайнем юго-востоке, очертаниями напоминающий итальянский «сапог» и выдающийся в море. Это море южные корейцы зовут зовут Восточным, северные корейцы — Корейским Восточным, а японцы и нещепетильные в таких вопросах русские — Японским. На полуострове расположен российский город Владивосток, именуемый китайцами «Хайшеньвэй», что означает «залив трепанга», а японцами — «Урадзиосутоку».

Тебе нечем увидеть карту этой территории. Ты можешь только осязать ее своими черными круглыми бескамерными подошвами. Я дам тебе такую возможность. И еще расскажу о том, как зимой на обледенелые склоны сопок отчаянно карабкаются автомобили, а летними ночами в море мерцают искорки планктона — не офисного, а самого настоящего; как разноцветно умирают кальмары, а на берег зачем-то выползают целые полчища красно-бурых крабиков; как на пустыре, запасшись ацетоном и коноплей, подростки варят местный легкий курительный наркотик под названием «химка», а во рту тает еще живой, только что взятый с песчаного морского дна гребешок, политый соленым соевым соусом. Как цветут нежнейшим розовым цветом на городских улицах абрикосы-дички, а за городом, еще в его черте, растут лимонниковые и кишмишовые лианы, кедры и маньчжурские орехи — близкие родственники грецких. Как в море в теплые недели заплывают с юга акулы и смертельно ядовитая рыба фугу — любимое блюдо самураев-ортодоксов и зомби, которую я как-то сдуру чуть не съел. Как из воды выпрыгивает высоко к солнцу другая рыба — пиленгас, где-то далеко на западе именуемая кефалью. Я буду рассказывать долго, пока ты не поймешь все.

Поняв, ты не захочешь возвращаться на родину никогда.

<…>

Александр Снегирев, «Нефтяная Венера»

<…>

Я пнул холмик.

— Не надо, ведь бабушка и дедушка там, — бубнит Ваня.

— Надеюсь, они ВСЕ ЕЩЕ там! А сверху твой любимый художник! Что же это такое... — Я готов заплакать от отчаяния и бессилия.

Крик за спиной:

— Вот наш папа! Вот он!

Оборачиваемся.

В нашу сторону протискиваются две неизвестные девицы. Одна — холеная, слегка растрепанная шатенка со страстными глазами. За ней на цыпочках, выбирая менее грязные места, скачет длинноногая блондинка, в пальто и туфлях. Шатенка останавливается и меряет нас взглядом.

— Поставьте доску на место, молодой человек, — говорит она мне строго.

Тут я замечаю, что так и держу в руках мрамор с именем художника.

— А вы отойдите, не стойте на могиле, — обратилась она уже к Ване. Он испуганно отступил.

Раздражение во мне взорвалось настоящим вулканом. Я давно хотел на кого-нибудь наорать, а повод не подворачивался. Швырнув доску на землю и пройдясь по ней, я надвинулся на шатенку:

— Это наша могила, здесь лежат мои дедушка и бабушка!

— Не повышайте голос, молодой человек!

— Зачем вы вынули доску?! — вмешивается блондинка.

— Вы захватили нашу могилу! Это уголовщина... я... мы... — Я, как всегда в нервном разговоре, начал сбиваться и захлебываться словами. Давно хотел на курсы дикции пойти, но все как-то не складывалось.

— Я не собираюсь здесь с вами препираться, — отрезала шатенка. — Мы честно купили этот участок, а что в нем лежало до этого, меня не интересует.

— Что!!!.. Купили?! Что в нем лежало, вас не интересует?! — задыхаюсь я.

Лицо Вани начало расплываться в плаче.

— Молодой человек, нервничать вредно, а то второго дурачка родите, — триумфально добавила шатенка.

Блондинка за ее спиной опустила глаза.

— Второго... дурачка... — просипел я. От бешенства у меня совсем пропал голос. Не могу вымолвить ни слова. Даже закашлялся. Пока я справлялся с предательством голоса, правая рука сама собою вспомнила папины уроки бокса.

Удар вышел неловкий, кулак скользнул по губам... Но шатенке хватило. Она зашаталась и села в запылившийся венок из искусственных роз с лентой «Любимому папочке».

На меня бросилась блондинка и закричала с едва уловимым акцентом:

— Как вы смеете!

— Ах ты, сука, у меня встреча через час! — прошипела шатенка, утирая кровь со стремительно раздувающейся губы. Опираясь на огромный трухлявый пень, она попыталась встать. Гнилая древесина, похожая на пружинистое суфле, не выдержала, и шатенка снова упала. Хватаясь за ограду летчика-героя и за руку блондинки, она наконец поднялась на разъезжающиеся в месиве мокрых листьев каблуки.

— Соня, ты в порядке? — заквохтала вокруг нее блондинка.

— Этот пидарас мне губу разбил!

— Успокойся. — Блондинка отряхнула ее. — Успокойся, мы все очень импульсивны.

Шатенка подошла ко мне:

— Ладно, козел... я бы тебя засадила, но идиота твоего жалко!

Я увидел близко перед собой ее белые ровные зубы, стоящие стеной за разбитой губой. Вставные. Имплантаты. Один выбьешь — пятьсот евро.

— Че ты сказала!.. — Тут я согнулся от сильного удара коленом по яйцам. Шатенка же, ловя руками воздух, снова рухнула.

— В администрации кладбища будем разбираться! Пошли!

Девицы отступили, лавируя между оградами. Шатенкина задница вся облеплена листьями и трухлявыми древесными ошметками.

Блондинка что-то вспомнила и вернулась:

— Извините.

Подошла к могиле, положила две белые розы.

<…>

Владимир Лорченков, «Прощание в Стамбуле»

<…>

— Я устала, — сказала она, — очень.

— Плевать мне, — сказал я, — на то, что ты устала. Ложись на пол и раздвигай ноги, говорливая девка.

— Я устала, — сказала она. — И кто еще здесь говорливый. И здесь грязно. Куда ложиться? Прямо на пол?

— Постели под задницу куртку, Анна-Мария, — возмутился я, — что ты придираешься? Грязно, устала. Давай, давай.

— У тебя есть трава? — спросила она, подпрыгивая, чтобы снять джинсы. — В смысле наркотики?

— Да, — я не отрывая глаз смотрел, как она раздевалась, — но трава не наркотик. Это алкоголь, который можно курить и после которого нет похмелья.

— Типа твердой водки, которую можно грызть? — улыбнулась она. — Как в анекдоте.

— Как в книге одного русского писателя, которого я знаю лично. Силаев.

— Опять русские, — поморщилась она, — и откуда ты знаешь писателя?

— Я сам писатель, Анна-Мария.

— Правда?! — очень и так искренне удивилась она, и я даже не разозлился.

— Анна-Мария, — признался я, — пока мы будем курить, у меня упадет.

— Ничего, — сказала она. — Иди сюда.

Я подошел, она протянула мне мои джинсы. Я достал готовую — ненавижу готовить все в городе — сигарету и подкурил. Анна-Мария схватила меня за поясницу. Заглотнула и стала скользить. Вперед-назад, вперед-назад. Время от времени я отрывал ее голову и вдувал дым прямо в нее. Поэтому во рту у нее стало не горячо, как обычно, а как будто там кипяток. Было здорово.

— У тебя во рту словно пар, Анна-Мария, — взял я ее за уши, — это так здорово. Прямо сауна. Хватит. Хватит!

Она недоуменно посмотрела на меня, но я не дал ей продолжить и толкнул на куртку. Она упала. Я снял с левой руки командирские часы с надписью «50 лет ВМФ СССР», которые подарил мне перед отъездом в Россию отец, и положил их рядом с ее головой. Поставил определитель. Объяснил:

— Трахаться перестанем, когда стрелка будет вот здесь.

Она наконец улыбнулась, и мы начали. Анна-Мария задрала ноги. Только тогда я увидел, что она все еще в носках. Через три часа левый как-то сполз. А вот правый продержался до самого конца. Я кончил в нее — причем еле-еле, пришлось черт знает что навоображать, — и мы еще час лежали в заброшенной синагоге, остывая и приходя в себя.

Вконец уставшая Анна-Мария уснула, я потихоньку, лежа, натянул на себя джинсы и глядел, как окно темнеет и листья в нем из ярко-золотых становятся сначала желтыми, затем темно-желтыми, серыми и, наконец, черными. Глядел то на них, то на Анну-Марию. На нее глядел вскользь, потому что голова ее была на моем левом плече, и лица мне не было видно. Смотрел на ноги, на опускающийся и поднимающийся живот — она дышала им, — на складку между этим плоским животом и пупком. Благодаря этой складке и было видно, что здесь полагается чему-то обвисать. Фигура у нее была идеальная. Ты просто красавица, Анна-Мария. Иногда ветер все-таки поднимался, пусть и не такой сильный, как днем, и листья падали не вниз, а чуть вбок. Как раз в окно. Постепенно они у подоконника собрались, как цветастая лужа после дождя. Но и она посерела. Стало совсем темно и чуть неприятно. Я подумал о том, что в заброшенном здании могут ночевать бродяги, и решил разбудить Анну-Марию. Но сам задремал, а потом проснулся от того, что наступил день.

Но это, конечно, был не день. Просто зажегся фонарь напротив, из-за которого в мансарде стало очень светло.

И Анна-Мария проснулась.

— Ты классно трахаешься, — сказала она, едва проснувшись, — не ожидала. Можно считать, наше знакомство началось именно отсюда.

— Спасибо. Мне приятно. Правда, у меня не всегда и по настр...

— Еще хочу, — зевнула она.

— Ну ты и блядь, Анна-Мария, — сказал я. — Ну ты и блядь.

Одел ее и потащил домой.

<…>

Наталья Ключарева, «Россия: общий вагон»

<…>

Тоня Киселева выросла в маленьком шахтерском поселке Хальмер-Ю. Это за Воркутой, дальше на север, к Ледовитому океану, по узкоколейке, которая раз в неделю связывала шахту с остальным миром.

В семнадцать лет вышла замуж за шофера. В выходные он катал ее по тундре в раздолбанном грузовичке, на котором в рабочее время возил мусор. Потом родился Сева. А потом шахту закрыли. Народ, не надеясь, что о нем позаботятся, стал выбираться из обреченного населенного пункта.

Тонин муж уезжать не торопился.

«Совсем люди веру потеряли! — говорил он жене. — Разве так можно! Наше государство — это государство рабочих и крестьян. А мы кто? Мы — рабочие. Сама посуди: может ли оно бросить нас на произвол судьбы? Оставить одних посреди тундры? Конечно нет! Вот увидишь, дадут нам квартиру где-нибудь на юге, а эти, которые сейчас бегут, как крысы, потом будут локти кусать!»

Девятнадцатилетняя Антонина верила и мужу, и государству. И вслед за Севой доверчиво родила им еще и Леню.

«Вот дура!» — хором говорили ей бывшие земляки, когда она уезжала обратно в Хальмер-Ю из воркутинского роддома. Но Тоня только загадочно улыбалась. Она-то знала, что впереди у нее большая квартира с окнами, выходящими на южное море.

В поезде она ехала одна. Угрюмый машинист, из бывших зэков, почему-то медлил трогаться в обратный путь. Потом дал два резких гудка. Тоня обернулась.

«Слышь, мать. Ты бы это. Короче, уезжай отсюда. Чего тормозишь? Еще два рейса. И хана. Закроют ветку».

— Как закроют? — удивилась Тоня — А мы? А хлеб привозить? Никак не должны! Вы что-то напутали!

Машинист тоже назвал Тоню дурой и дал задний ход.

И тут Антонина Киселева впервые начала сомневаться. Через неделю она, сама не зная зачем, прикатила коляску с маленьким Леней на станцию. И смотрела, как грузит пожитки шумное семейство Капелькиных. Машинист, помогая затаскивать в поезд ящики и узлы, посмотрел в ее сторону и в сердцах сплюнул на вечную мерзлоту. После отъезда Капелькиных они остались в Хальмер-Ю одни.

— Я к мужу: давай уедем! А он в ответ благим матом. Даже руку стал поднимать. Раньше — никогда, хоть и шофер. Или лежит целыми днями лицом к стенке, молчит. А то заснет — и как заскрипит зубами, в тишине-то этой... Страху столько...

Ели только гречневую кашу. Больше ничего не осталось. Я во дворе костер разводила и варила. И электричество отключили, и газ. Сварю, поставлю кастрюлю ему у кровати, а она вся черная от дыма-то. А стол я на дрова поколола.

Поставлю, значит, а сама детей в охапку — и иду плакать к бывшему кинотеатру, где мы с мужем познакомились. Каждый день ходила. Реву, уливаюсь. Севка вслед за мной начинает хныкать. Ленька просыпается в коляске — и тоже в крик. Так все втроем и ревем.

А потом приехал последний поезд. Я на станции с детьми стояла. Просто посмотреть на живого человека пришла. Мыслей не было никаких, нет. В коляску вцепилась и стою смотрю. И он — смотрит. Из кабины. Черный весь лицом-то...

А в поселке развелась тьма-тьмущая диких псов. Целыми стаями по улицам шныряли. Хозяева побросали. Иду, а они следом бегут, почти вплотную. И все будто в коляску заглядывают. Швырнешь в них чем-нибудь, огрызнутся, отстанут, но ненамного.

И вот тут, стою у поезда. И вдруг эти псы как завоют. Обернулась, а они прямо на меня идут, всем скопом. Я — к вагону. Машинист выскочил, коляску поднять помогает и твердит: «Ну, слава те, слава те...»

И тут же тронулся, чтобы я раздумать не успела.

Потом в Воркуте мы у него жили какое-то время. Рассказал, за что сидел. Тоже история. С Вологодчины он. У них глава района поселок заморозил. Да так. Котельная сломалась, а деньги на ремонт он себе прикарманил. Начались холода, люди к нему, а он: «Да-да-да, все под контролем, да-да-да все сделаем!»

И вот у этого машиниста, Николая, дочка в нетопленом детском саду подхватила воспаление легких. И умерла. Он пошел к главе района. Только дверь в кабинет открыл, тот ему, не поднимая глаз: «Да-да-да...» — и все. Больше ничего не сказал. Николай его в упор из дробовика расстрелял. И остался ждать милицию...

— А потом? — тихо спросил Никита надолго замолчавшую Антонину Федоровну. И тут заметил, что она спит. По-прежнему улыбаясь. И с прямой спиной.

<…>

Ксения Букша, «Inside Out»

<…>

— Да на... мать их! — крикнул Маккавити. — Они нашли этого русского, понимаешь? Они за каким-то хреном оба вместе его нашли! Он на самом деле существовал, и вот теперь они его нашли, его и его хреново водяное топливо!

Сирена выла оглушительно. Вбежал и Лефевр, а за ним — начальство; они сразу поняли, в чем дело, и отдали необходимые распоряжения.

— Франческа, падла! — орал Маккавити, выпучивая глаза в ярости. — Ты понимаешь хоть, Лефевр, какая она сука! Она же действительно продалась, ты хоть понимаешь?! Они сговорились... с этим засранцем из банка Бакановиц... пока мы не смотрели в установку!!

В дикой ярости Маккавити вцепился в стол, прокорябал на нем десять борозд и слизал с пальцев кровь и дерево.

— Успокойся, — держали его за руки Лефевр и другие, — мы, конечно, оплошали, но все можно поправить...

— Ничего нельзя поправить! — орал Маккавити, выпучивая глаза от ярости. — Вы, падлы, не понимаете, что ничего, ничего, ничего нельзя поправить! Я... думал... она свободная, как я!.. А она оказалась такая же шлюха, как вы!.. Как все!.. Она...

На этом месте рыжий мистер Маккавити побагровел, из ушей и носа у него хлынула кровь, и он повалился наземь, как сноп. Его поспешно утащили, по дороге громко призывая доктора.

— Взрываем Бакановица вместе с банком, Серпинского вместе с его конторой, — сказал начальник, брезгливо глядя на всю эту истерику. — Лефевр, вы, я надеюсь, справитесь. Туда, к русскому, посланы люди, передайте им, чтоб окружили дом... В эту Франческу много напихано аппаратуры?

— Тысяч на пятьсот, — вздохнул Лефевр. — Техники клялись, что она абсолютно надежна, но вот, видите...

Лефевр развел руками.

— Ничего, — сказал начальник каким-то странным голосом, — денег не жалко. С этим надо покончить.

— С чем? — переспросил Лефевр.

— Со всем.

Затянулась петля вокруг заброшенного завода, гаркнул в громкоговоритель тот, кому было поручено отрядом командовать:

— Дом окружен! Выходите по одному! Сдавайтесь добровольно, чтобы нам не пришлось извлекать вас оттуда силой! Русскому физику предлагается захватить с собой образцы своего топлива для передачи правительству округа в безвозмездное пользование!

Но все тихо было в здании, среди сумрака предгрозового чернели пустые окна обоих этажей. Гром бабахнул опять, а вслед за этим наступила мертвая тишина.

— Эй! — разорялся командир. — Выходите, последнее китайское предупреждение!

Он косился в кусты и поправлял автомат на брюхе, и неспокойно было у него на душе. Шли минуты, ничего не происходило, только гуще становилась тьма, да ближе грохотала буря, находившая со стороны океана.

— Приготовиться к штурму, — сказал командир в замешательстве.

Ему было страшно, как бывает страшно во сне. Под кустами что-то шевелится. Ноги не слушаются. Голова клонится долу, тяжкая. Душно стало. Изумруды пылали в небе.

— Готовсь! — в ужасе прокричал командир.

Но он не услышал собственного голоса. Вместо речи из горла лезли какие-то черные мухи. Деревья склонились над ним и впились корнями в его ноги, так что командир не мог сделать ни шагу. Кусты заглядывали ему в лицо. Начался порывами ужасный ветер, налетел дождь, и командир увидел, что те, с кем он пришел, снимают с плеч автоматы с очевидной и жуткой, невообразимой целью.

Страшным визгом завизжал командир, вскинул автомат и успел еще прошить очередью несколько солдат, а потом умер стоя, и, оцепенев, ткнулся в песок. Он не видел, что те, с кем он пришел, стреляют друг в друга, с остервенением, тараща друг в друга свои три глаза, черные, бешеные. Ужасом наполнился лес. Пробежать три шага по черному песку и повалиться в собственный скрипучий след. Не опомниться, так била волна соленая, без разбегу, без промаху, без такту и удержу, сносила автоматные очереди, которые все, кто был там, пускали друг другу в горло, прошивали ноги, перешибали прикладами спины. Молния шарахнула по зыбкому строению, и вслед за этим, вместо грома, кто-то выбежал, кто-то закричал. Со стороны завода несся нечеловеческий рев. В наступившем сумраке было видно, как лучи прочеркивали застывший лес. Нет, не жить вам больше, не помогли заборы, расползлась отрава ненависти. Ибо мир един, как ни строй высокие стены, как ни накручивай на них колючую проволоку, какой ток ни пропускай по ней. Всех уморить, самим умереть, с дрожью и воем нетерпения, кинуться, перегрызть, захлебнуться. Не замечая смерти — ни своей, ни чужой. И стало так; и дождь лупил отвесно вниз. Дрожали поляны, крошились батоны, рушились башни от грохоту того неуемного, от пустоты той невыносимой.

<…>

http://saltt.ru/node/7037

[be_a_light 2]

Мне не приятно читать. Пошло и безвкусно.

[Ziama 46]

Фигасе "литература"...

[Флинт 29]

мдя...почему-то вспомнился Василий Аксенов. тоже "литератор"

[Ziama 46]

Не хочется по отношению к этим аффтарам употреблять мем "пейсатель", ибо он принадлежит более уважаемому человеку, но это - пейсатели, да...

[VASSASTAR 18]

Спасибо за ответы.А то подумал, что только меня подташнивает от этого.Вспомнилось, один немецкий гос.деятель сказал:Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет.Ошибочно приписывается Герингу, Геббельсу и др.Из пьесы «Шлагетер» (1933) немецкого поэта, драматурга и национал-социалиста Ганса Иоста (1890—1978). В оригинале: Когда я слышу слово «культура», я снимаю с предохранителя свои револьвер.

[Флинт 29]

мне еще часто вспоминается что ответил Гумелев на вопрос интелегент ли он))))

[Ziama 46]

мне еще часто вспоминается что ответил Гумелев на вопрос интелегент ли он))))

"дедушка замазал руками, запрыгал и сказал: помилуй бог! у меня и профессия есть!"

[Igor_Ignatovich 18]

Эта, чёта у данных писателей с этой, как её... А! Русской языкой! Вот. Велик и могучее, да.

[Флинт 29]

Эта, чёта у данных писателей с этой, как её... А! Русской языкой! Вот. Велик и могучее, да.

да не только с ним, комрад, у них проблемы. и с совестью и с мозгами, имхо то же)

[Igor_Ignatovich 18]

да не только с ним, комрад, у них проблемы. и с совестью и с мозгами, имхо то же)

Это да. Это я просто наискось пробежал. Косноязычие данных э-э-э... творцов - еще не самый большой недостаток. Ну что ж, ты правильно заметил - достойная смена гг. Аксенову и, не побоюсь этого слова, Михалкову!

[Ziama 46]

Это да. Это я просто наискось пробежал. Косноязычие данных э-э-э... творцов - еще не самый большой недостаток. Ну что ж, ты правильно заметил - достойная смена гг. Аксенову и, не побоюсь этого слова, Михалкову!

МихАлкову ) Дворяне оне ж. Бгы )

[Igor_Ignatovich 18]

МихАлкову ) Дворяне оне ж. Бгы )

Да хде уж нам, совковым быдлам, про такие нюансы-то

[Ziama 46]

Да хде уж нам, совковым быдлам, про такие нюансы-то

У меня айкью - отрицательная величина вообще )

[Alex 29]

Мне не приятно читать. Пошло и безвкусно.

Тоже не понравилось, но, хорошо, что Василий разместил. Надо в курсе быть, однако.